Мой друг Василий Самокатов

Книга (12 стульев) вовсе не о поиске сокровищ, а о провале мировой революции.

К примеру, Петров сообщает, что когда «в августе или сентябре 1927 года» Катаев подарил сюжет «Двенадцати стульев», соавторы целый месяц возвращались домой «в два или три часа ночи», поскольку писать роман могли только после окончания рабочего дня в «Гудке». «Нам, – подчеркивает Петров, – было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью». Вот тут Петров, старательно нагнетая эмоциональное напряжение, проговорился ненароком: «Все-таки мы окончили первую часть вовремя. Семь печатных листов были написаны в месяц». Стоп. Что значит «вовремя», почему первую часть «Двенадцати стульев» нужно было написать именно «в месяц»? Написали бы за полтора или два, не мучаясь: нигде ж не упомянуто о каких-либо обязательствах и договоренностях. Но ведь и о Нарбуте тоже – нигде. А если успели «вовремя», значит, договоренность была и поведение соавторов уже не выглядит странным. Они месяц истязали себя не из любви к трудностям, а чтобы главный редактор получил первую часть романа в октябре-ноябре 1927 года. Только тогда по его приказу завред успевал организовать подготовку публикации в январском номере 1928 года, и даже на февральский хватало – «с запасом». – Михаил Одесский, Давид Фельдман. Литературная стратегия и политическая интрига

К 1927 году Сталин обыграл Троцкого во внутрипартийной борьбе. Но эта борьба шла скрытно, а официально Троцкий, и примкнувшие к нему Каменев с Зиновьевым были товарищами, входил в ЦК и другие руководящие органы.

Но проигрыш «по очкам» нарастал, оппозиционеры всё больше теряли власть. И Троцкий решил перевернуть доску.

Поводом стала Шанхайская резня.

12 апреля гангстеры по договорённости с Чан Кай Ши атаковали опорные пункты красногвардейцев. В результате резни погибло от 4 до 5 тысяч человек.

Гангстер отрубает голову красногвардейцу.

7 ноября 1927 на Красной площади стояли друг напротив друга готовые к схватке будённовцы и «червонцы» (червонные казаки). Красногвардейцам Троцкого, по шаблонам Октябрьской революции, была поставлена задача занять телеграф, телефон и вокзалы, арестовать наркомов и членов ЦК. Проблема у власти была в том, что войск ГПУ было на порядок меньше, чем красногвардейцев, а в лояльности армии (которую создавал Троцкий, и большинство командиров которой были им лично подобраны) уверенности не было. Но Сталин тоже знал шаблоны революции 1917 года.

Когда красногвардейцы захватили узлы связи, те оказались безлюдными. За несколько месяцев до того Ягода выстроил в Москве параллельную телефонную сеть. Пустыми оказались и занятые красногвардейцами вокзалы – кроме Трёх, в которых забаррикадировались чекисты, благо там они могли поддерживать друг друга огнём и простреливать площадь. Захваченные красногвардейцами сети связи оказались отключены, руководство восставшими было нарушено, в то время как мобильные отряды ОГПУ, управляемые из единого штаба, окружали и разоружали троцкистов. Колонна студентов МГУ, поднятых Троцким, смела милицейские кордоны, но не смогла прорваться на Красную площадь через цепи ОГПУ в Историческом проезде. Поняв, что восстание идёт не по плану, червонные казаки так и не решились на выступление. Роман Ильфа и Петрова не успел к этим событиям, но заказчики решили, что, всё-таки тема актуальна. И не зря, атмосфера тогда была специфическая – участники покушения на Сталина в тот день на Мавзолее никакого наказания не понесли, и продолжали учиться в академии, а червонный казак Дмитрий Шмидт (Давид Гутман) через несколько месяцев в лицо грозил Сталину отрезать ему уши. После чего делал успешную военную карьеру. «12 стульев» начали печататься, когда было готовы только первые главы, и журнал задерживал выпуски ожидая новых глав молодых, никому не известных авторов.

«Линии вдовы Грицацуевой были чисты, мощны и безукоризненны. Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, – вдова должна была бы дожить до мировой революции.»

— Скажите, пожалуйста, а нельзя вот эту последнюю фразу взять и выкинуть?

— Да ты чё! Ради неё всё и писалось! (с, Шнур)

Критики в течение года замалчивали книгу. И лишь год спустя в Литературной газете появилась статья Тарасенкова «Книга, о которой не пишут». После этого (а статья в Литературке была по сути руководящим указанием) критики наперебой принялись нахваливать роман. Тут уместно предоставить слово самим Ильфу и Петрову. «Но бывает и так, что критики ничего не пишут о книге молодого автора. Молчит Аллегро. Молчит Столпнер-Столпник. Безмолвствует Гав. Цепной. В молчании поглядывают они друг на друга и не решаются начать. Крокодиловы сомнения грызут критиков. – Кто его знает, хорошая эта книга или плохая книга? Кто его знает! Похвалишь, а потом окажется, что плохая. Неприятностей не оберешься. Или обругаешь, а она вдруг окажется хорошей? Засмеют. Ужасное положение! И только через два года критики узнают, что книга, о которой они не решались писать, вышла уже пятым изданием и рекомендована главполитпросветом для сельских библиотек. Ужас охватывает Столпника, Аллегро и Гав. Цепного. Скорей, скорей, бумагу! Дайте, о, дайте чернила! Где оно, мое вечное перо?..»